Ты помнишь, так осеребренно ивняк летел вдоль полотна, мерцая солнечно и ровно, как плёс, колышимый до дна ребристым ветром, и вагоны В окно нанизывали лес, церквушки, скотные загоны, стога, укрытые в навес дощатый, женщин у разъезда с лопатами и точки птиц у края облака над крышей; и поезд, как борзая, рыщет и гонит вдаль перед собой комочек тучи серым зайцем на горизонте. Ты же занят перемещеньем верениц вчерашних мыслей об отъезде - хоронишь друга, о вражде с картонным критиком-паяцем, о том, что нам с тобой приняться за ум пора: семейный дом, и хорошо, чтоб сразу - двойня, да вот еще - три дня дождей, а нынче солнце - глянуть больно, сентябрь, но это не о том... Ты помнишь, как мы подъезжали под Павловск. От платформы шла тропинка вся в репьях, как жалость к минувшему. Не помни зла, смотри на воду - с ней деревья вошли в пожизненный контракт, и флейты ив ложатся в такт смятенью скрипок и бореев. Но здесь сейчас ни ветерка, и только звонкий подголосок сквозит по водорослям в осень, чуть различимую в басах дубов, сосною приглушенных, и редкий лист осиной шерсткой вдруг золотится на кустах. И парк рассказывает мифы телами лёгкими богинь, и ты гекзаметром окинь неторопливый ход событий в друг друга льющихся прудов, мостов, впадающих друг в друга травой игрушечного луга, и задержи цезурой вдох дыханья мерного аллеи возле лотка с галантереей. Купи в палатке лимонад. День пал к шести, пора назад. И, как струя, осеребрённо летит ивняк вдоль полотна, опять смешаются вагоны с тем, что увидел из окна. И ты нанизываешь вечер на птиц, и птиц - на облака. А я твержу - пора за вечность приняться, осень так близка.
Ему потупиться бы скромно: Живи один, себя спасай. Радищев! "Чудище огромно, Стозевно, обло и лаяй". Танцуй - вельможа, пахарь - бедствуй. Покой душевный возлюбя, Не хлопочи, не путешествуй И не смотри вокруг себя. Но под родными небесами, Встречая барство и разбой, Он обливается слезами И нас не слушает с тобой. Несовершенным мирозданьем Во все века и времена И человеческим страданьем Его душа уязвлена. И вот стучит ногами гневно, Кричит и требует воды Богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды! А зло темно и вероломно. Сибирь. Приехал. Вылезай. Радищев! "Чудище огромно, Стозевно, обло и лаяй".
Улетают дома на рассвете, Словно нет ни замков, ни мышей. Но четвёртый, И пятый, И третий Отстают от шестых этажей. Остаются. Толпятся над нами, Всеми окнами сразу глядят И горят голубыми огнями. А шестые - по небу летят. А шестые - в Москву улетают На собранье шестых этажей. И пока они в небе растают, Гул доходит до наших ушей.
- Ах, Машенька-Маша, зачем ты грустна? Грачи прилетели, повсюду весна!
- Да-а, А бедный чижик? Он всё сидит в клетке, Не поёт, не скачет- Плачет...
- Ах, Машенька-Маша, да ладно тебе! Смотри, как всё краше живётся везде! И в море, и в поле, - вперёд, к рубежам! И вон сколько воли ежам и стрижам!
- Да-а, а бедный чижик? Он всё сидит в клетке, Не поёт, не скачет- Плачет!
- Ах, Машенька-Маша, да ты посмотри, Какие проблемы вокруг и внутри: Хлеба не родятся, клокочет Бейрут, Тайфун над Флоридой - и страшно крадут! Пора избавляться от прошлых отрыжек!
- Ну да! Ну вот же чижик! Он же сидит в клетке! Не поёт, не скачет! Плачет!
- Ах, Машенька-Маша... Маруся... Мари... Ты прям как не наша... Ты, Маша, смотри! Ну разве так сложно понять про себя: Что можно - то можно, а больше - низззя... Но всё ж - то, что можно в текущие дни, Значительно больше, чем раньше ни-ни! В конце пятилетки - не этой, так той...
- Да-а, А бедный чижик? Он всё сидит в клетке, Не поёт, не скачет,- Я так не могу-у-у!..
Неужели вы не были в Лондоне, сэр? Быть не может. Наверно, вы просто забыли. Пикадилли, Гайд-парк, Сити, Трафальгар-сквер- Неужели вы этого не проходили?
Быть не может, джентльмены, не делайте вид, Что не помните Диккенса или Джерома: Пикадилли, Гайд-парк, наконец Бейкер-стрит,- Это так вам знакомо! Так будьте как дома!
Мы подпустим туману - и скроются в нём Пикадилли, и Гайд-парк, и Адмиралтейство, И тогда вы воскликните: "О! Наконец-то! Это Лондон! Теперь мы его узнаём!"
О, этот лондонский туман! Он превращает город в дебри, Где дам развозят по домам Невозмутимые констебли.
О, этот лондонский туман! Он так и тянет ошибиться: В нём даже истый англоман Ньюйоркца примет за йоркширца!
О, этот лондонский туман! В нём перепутать так нетрудно Чужой карман и свой карман, Причём бывает: обоюдно!
О, этот лондонский туман! Неповторимый, скажем прямо, Как для француза Нотр-Дам, Как для японца Фудзияма!
В славном городе Толедо Много лет тому назад Люди строго соблюдали Своё место и разряд.
И считалось невозможным, И никто не представлял, Чтобы дочь свою сапожник За пирожника отдал; Чтобы юная портниха Вышла замуж за врача; Чтобы повар поженился На принцессе сгоряча.
Ах, какие были драмы Из-за этих пустяков! Но родители упрямы, Как всегда спокон веков.
И вот однажды вечером залётный воробей Стащил от делать нечего три ящика гвоздей, Чик-чик-чирикнул весело и клювом тук да тук, И - взял и перевесил он все вывески вокруг. Висит калач пирожника над домом кузнеца, Торчит сапог сапожника на башенке дворца. Над грязною казармою белеют кружева, И сразу всё смешалось - кто в лес, кто по дрова:
Солдат пошёл к прачке, Моряк пошёл к рыбачке, Рыбак пошёл к портнихе, Портной побежал к поварихе, Повариха - к учителю танцев, Учитель танцев - к одной кружевнице, А та кружевница уже у судьи, А судья у швеи, а швея к офицеру, Офицер в карауле, караул - в кабаке, А кабак Поднял якорь И уплыл по реке!
А к королеве во дворец Пришёл из кузницы кузнец И занял место короля, Когда отмылся от угля. И тем королева довольна была.
Я брожу по дорогам на старости лет, У меня никакого пристанища нет, Ни угла, ни тепла, ни кола, ни двора, В кошельке моём ветер, в кармане дыра, И забыли меня и друзья, и родня... Но не это, не это печалит меня.
Я спрашиваю вас: где молодость моя, Когда всё впереди и бури не страшны? Как много было лет в запасе у меня! Я спрашиваю вас: куда они ушли?
Я труда не боюсь, мне неведом покой, Достаётся мне хлеб недешёвой ценой, И я знаю, дороже дворцов и палат Моя честь и душа, мой единственный клад! Пусть толпа меня гонит, смеясь и браня,- Нет, не это, не это печалит меня...
Я спрашиваю вас: зачем звезда небес Манит нас в этот мир, где бедам нет числа? И ты идёшь, идёшь, покуда наконец Поймёшь, как надо жить!.. А жизнь уже прошла.
Я часто думаю: что такое интуиция? Это произошло 9 мая 1974 года, в День Победы. Мама и отчим уехали на несколько дней в пансионат под Звенигородом. И вдруг меня почему-то со страшной силой потянуло навестить их, повидаться с ними. Одновременно я прекрасно понимала, что видеть их мне совершенно не хочется, что лучше я День Победы проведу в Москве со своим папой - фронтовиком. А отчима мне бы сто лет не видать... И все-таки я поехала. До Звенигорода путь неблизкий, а там еще надо было очень долго ждать автобус, который ехал до пансионата. Наконец добралась. В пансионате как раз был обед, все отдыхающие сидели в пансионатской столовой. Я вошла в столовую и стала искать маму и отчима. За каждым столом сидели четыре - пять - шесть человек. Я разглядела маму и отчима и подошла к ним. С ними за столом сидела немолодая, очень симпатичная женщина и молодой мужчина. Он принес еще один стул, и я села рядом с ними. Не буду тянуть, сразу скажу: это был Андрей, мой будущий муж. А немолодая, очень симпатичная женщина - его мама, Ирина Ивановна, моя будущая свекровь. Оказалось, что Андрей приехал навестить свою маму в День Победы. Приехал незадолго до меня. Мы с Андреем сразу зацепились взглядами, а после обеда отправились гулять. Ходили долго-долго. Андрей рассказал мне, что он - геолог, а я ему - что я училка математики. (Я тогда работала в 57-ой школе.) В Москву мы вернулись вместе с Андреем. Потом стали часто встречаться, гуляли по Москве. Андрей с Ириной Ивановной часто приглашали меня к себе домой. Короче говоря, 4-го октября 1974 года мы с Андреем поженились. И прожили до 2009-го года, когда он ушел от нас от неизлечимого онкологического заболевания... Так что же это за штука такая - интуиция, которая 9-го мая 1974 года подняла меня с дивана и отправила в пансионат под Звенигородом, где я встретила свою судьбу?..
