СЕРГЕЙ МАКОВСКИЙ
НАГАРЭЛЬ
(СОНЕТЫ)
Посвящаю памяти Н. С. Гумилева
1.
Нет, - больше, сударь! Шестьдесят четыре.
Уже двадцать два - на Флоре капитан.
А раньше - Грек, Меркурий, Океан...
Да старость, ох, не радость в этом мире.
Бессонье, зябь, и голова - чурбан,
а ноги - во! стопудовые гири.
И то сказать: по кругосветной шири
намаялся в ненастье и туман!
Ну, правда, пожил. Sacrament... нехворо.
Где не гулял, что песен да вина!
Какие женщины! Эх, старина...
Но крепче всех запомнилась одна:
плясунья из таверн Сан-Сальвадора.
Креолка... Нагарэль. Дочь матадора.
2.
Извольте! Расскажу. Хоть забулдыга -
поверьте на слово. Не врал досель.
Что было, сударь, было. Нагарэль...
Оглянешься, и память - словно книга!
Ну-с... В ту пору уж несколько недель,
у Бахии, на палубе Родрига,
испанского сторожевого брига,
я проклинал тропический апрель.
Зной, ливень, штиль. По вечерам из порта -
и музыка, и песни. Как дурак,
ночь напролет стоишь-стоишь у борта,
в мечтах прикидываешь так и сяк,
и отпуска, бывало, ждешь до черта.
Однажды утром... Чокнемся, земляк!
3.
Однажды: "Юнга", слышу голос, "в рубку!"
Бегу. А капитан (старик, добряк
и пьяница, да трезвый не моряк)
глядит хитро, пожевывает трубку.
"Что ж? твой черед!" - и показал на шлюпку.
В порту весь день, из кабака в кабак,
сидел я с матросней, курил табак
и вздрагивал, в окне завидя юбку.
Тогда же под вечер в таверне "Крот"
ее и встретил... Ну, мигнул украдкой.
Пришла, подсела. Черным глазом жжет.
Молчит... И вдруг, змея, прильнула сладко
и на тебе! - целует прямо в рот.
Так началось. А кончилось... не гладко.
4.
Да, началось. На долгую беду.
Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку,
а ночь - скорей на бак: залезу в щелку
и притаюсь, да за борт! Как в бреду.
Плыву, ныряя чайкой, на гряду
горбатых дамб, к рыбачьему поселку,
и там, на отмелях, мою креолку
между сетей и старых тряпок жду.
Частенько - не придет. Плывешь обратно,
и Божий мир не мил. А невдомек,
что девка-то, поди, куда развратна,
в тавернах ночь прогуливает знатно...
Эх, сударь, молодость!... Жил паренек,
да наскочил, как рыба на крючок.
5.
Влюбился - смерть! Красавица? Нимало.
Жердинка смуглая, пятнадцать лет.
Но взор, повадка, бровь углом... да, нет,
в словах не то. Ну, - бес. А как плясала!
Сорвется - вихрь, запляшет белый свет.
Плывет, горит! Вот кружится, вот стала,
и - прыг на стол и каблуком удало
отстукивает трели кастаньет.
А то - раздета, бубен, - ишь сноровка!
Танцует голая. И грех, и стыд, -
какой любви мужчинам не сулит!
Вся выгнется и грудью шевелит,
и бедрами поводит этак ловко.
Дурная, сударь, - истинно чертовка!
6.
Наш парусник грузился понемногу,
когда задул попутный нам зюйд-вест.
И капитан решил: не медля в Брест.
Для храбрости глотнув маленько грогу,
простился я. Она сняла свой крест
и мне надела с клятвой на дорогу,
а я клялся - себе, и ей и Богу
вернуться через год из новых мест.
Разбойничьей доверившись примете,
мы снялись в ночь. И долго на рассвете
с брам-реи вдаль смотрел я. Вешним сном
казался порт в тумане золотом:
и отмели, и там - рыбачьи сети
и словно кто-то, машущий платком.
7.
И что же? Ровно через год, в июне,
до одури любовью вдохновен,
покинув бриг у гибралтарских стен,
пришел-таки я в Бахию, на шхуне.
Да, молодость... Чего не дашь взамен!
Как я был горд и счастлив накануне...
А за год-то в моей морской фортуне
произошло немало перемен.
И прикопил деньжат и стал матросом -
не юнга, чай! - большим, густоволосым
(мне было прозвище "Кудрявый гусь")
и, кажется, не чересчур курносым.
Я так мечтал: посватаюсь, женюсь
и фермой где-нибудь обзаведусь.
