РАБОТНИК РУССКОГО РЕНЕССАНСА (продолжение-4)
Городецкий называет своего бывшего товарища по Цеху поэтов "слепцом, врагом восстания", а гибель его - "бессмысленной", ибо Гумилев, по уверению Городецкого, "спокойно смерть к себе позвал". Багрицкий, многому научившийся у Гумилева, принимает в своих "Стихах о поэте и романтике" (1925) сторону палачей:
Депеша из Питера: страшная весть
О черном предательстве Гумилева.
Виновата в гибели поэта Романтика с большой буквы, от лица которой написана следующая строфа:
Я мчалась в телеге, проселками шла,
И хоть преступленья его не простила,
К последней стене я певца подвела,
Последним крестом его перекрестила...
Иная картина в литературе русского зарубежья. Здесь образ Гумилева стал частью литературно-тематического репертуара. Здесь мы видим не только изобилие стихов о Гумилеве или с эпиграфом из его произведений, но и рецензии на посмертно изданные книги и много статей, эссе, исследований, воспоминаний. Увлеченность его поэзией проявлялась в зарубежье устойчиво, по нарастающей. К десятилетию со дня его смерти появилось в зарубежной печати больше откликов, чем к десятилетию со дня смерти Блока.
Многие из тех, кто знал Гумилева лично, оказались в эмиграции. В Париже жили Г. Адамович, Г. Иванов, И. Одоевцева, царскосел Н. Оцуп, слышавший от Гумилева, что самое важное в искусстве - раскрытие духовной сущности искусства. "Гумилев, - писал Н. Оцуп, - приглашал нас "вглядеться именно в этот образ". В Болгарии жил Александр Биск, известный как первый в России переводчик Рильке, и вместе с тем оригинальный поэт, встретивший двадцатилетнего Гумилева в Париже, когда вчерашний выпускник Николаевской царскосельской гимназии приехал поступать в Сорбонну. В Финляндии жил Вадим Гарднер, бежавший из красного Петрограда в год расстрела Гумилева. Прошло не так уж много времени с тех пор, как Гарднер в конце мировой войны возвращался из Лондона в Россию. Он вспоминал в своем дневнике в стихах о двенадцатидневном плавании в одной каюте с Гумилевым на океанском транспорте, сопровождаемом британскими миноносцами. А еще раньше Гарднер был принят Гумилевым в Цех поэтов. Гумилев писал о нем в "Апполоне" и предложил напечатать его стихи в "Гиперборее". В Петербурге встречался с Гумилевым Всеволод Пастухов, в эмиграции ставший знаменитым пианистом, но не забывшим и призвание поэта. Он жил в Риге, затем в Нью-Йорке, где стал редактором журнала "Опыты", чем-то напоминавшего "Аполлон". Еще больше было в русском зарубежье людей, которые знали Гумилева не долго и не близко, но встречались с ним и оставили воспоминания. Жившая до войны в Варшаве София Дубнова печаталась в "Аполлоне", когда Гумилев ведал в этом журнале отделом поэзии. С 1922 года в Париже жил Владимир Верещагин, родственник знаменитого художника, профессиональный певец, выступавший со своим квартетом. С Гумилевым он встречался в годы Гражданской войны в Доме литераторов. Старейший в эмиграции поэт, начавший печататься еще за десять лет до рождения Гумилева, Николай Минский, ровесник Иннокентия Анненского, гимназического учителя Гумилева, в двадцатые годы жил в Берлине. Знакомство с Гумилевым произошло в Петербурге в 1914 году. Говорили они об акмеизме. Минский, вспоминая разговор, утверждал, что Гумилев-поэт открывает читателю только то, что лично пережил. Гумилев ему сказал, что, в отличие от символистов, он в своих стихах отстраняется от мистики. И все же мысль его была устремлена вглубь, так что в конце жизни в его творчестве чаще и чаще проявлялось чувство космичности. "Душе Гумилева судьба, быть может, предназначала воссиять огненным столпом в русской поэзии, но этой судьбе не суждено было сбыться", - писал Н. Минский.
(продолжение следует)
